Вступительная статья

Советские люди сороковых годов, за редким исключением, не вели дневников. Боялись. Травма 1937 года изменила поведение современников. «Когда я спрашиваю себя, что было для меня самой рельефной характеристикой советского общества, то всегда отвечаю: «страх»»^[1]. Такую память об ушедшем времени сохранил один из отцов-основателей советской социологии, ныне работающий в США.

Партийцы времен «Великого перелома» использовали оставшиеся им в наследство интеллигентные практики, чтобы зафиксировать тяжкую работу по переделке собственного «Я» в соответствии с Генеральной линией. «...неожиданно значительное число дневников, хроник «Я», ставших доступными в последние годы, свидетельствуют о важности проблемы «Я» для раннесоветского периода», – замечает исследователь советской субъектности Й. Хелльбек^[2]. В сороковые годы таких наивных людей остается очень мало. И для переделки «Я» использовались массовые, отнюдь не индивидуализированные, технологии. Само местоимение стало опальным: «Я – последняя буква в алфавите». И брезгливая оценка – «отсебятина» клеймила проявление самостоятельности в суждениях на тему общественной жизни. Но главное – все-таки был страх перед чужим недобрым взглядом, нацеленным на поиски чего-то крамольного, несоветского, антисоветского, антипартийного, непартийного, пошлого в личных записях. Тогда в ходу было много слов для описания плохого поведения.

«А я даже здесь, в дневнике (стыдно признаться), не записываю моих размышлений только потому, что мысль: "Это будет читать следователь" преследует меня. Тайна записанного сердца нарушена. Даже в эту область, в мысли, в душу ворвались, нагадили, взломали, подобрали отмычки и фомки. Сам комиссар Гоглидзе искал за словами о Кирове, полными скорби и любви к Родине и Кирову, обоснований для обвинения меня в терроре. О, падло, падло, – читаем в дневнике Ольги Берггольц. – А крючки, вопросы и подчеркивания в дневниках, которые сделал следователь? На самых высоких, самых горьких страницах!»^[3].

Даже выписки из передовиц «Правды» со временем могли стать уликой в обвинении в антисоветской агитации и пропаганде. Менялись оценки, вычеркивались из истории одни имена, вписывались другие, но сохраняли актуальность горькие строки из «Бориса Годунова»: Шуйский: Теперь не время помнить,/Советую порой и забывать.

Философскую интерпретацию плохой исторической памяти можно прочесть у М.А. Лифшица: «До 1953 года мы жили в вечном сегодня. Оно началось с Октября, и если происходили какие-нибудь изменения, нам хорошо известные, мы их не сознавали как страницы истории. Для этого были не только внутренние основания, в значительной степени иллюзорные. За этим вечным сегодня стояли грозные силы, которые не допускали мысли о том, что сегодня может иметь свою историю, что вчера оно могло быть в чем-то несовершенным, исторически-относительным и вообще не равным себе. Ведь при таком допущении можно было бы найти в себе какие-нибудь критические доводы и по отношению [к] более конкретному и реальному сегодняшнему дню. Поэтому нужно было иметь плохую память»^[4].

Впрочем, дело было не только в страхе. Жизнь в переполненных коммунальных квартирах, тесных деревянных постройках, наконец, в бараках не предполагала личного пространства для их обитателей. Трудно было найти и пустой стол для писания, и укромное место для хранения дневника. Записи, открытые для родственников, лишались интимности. Они становились разновидностью стенгазеты, открытой для всеобщего обозрения. Литературный жанр дневника, казалось, умирал в советской повседневности, однако находились люди, которые вопреки обстоятельствам поддерживали уходящую традицию.

Александр Иванович Дмитриев (1918 – 2005) – рабочий пермского авиамоторного завода вел свой дневник с завидной регулярностью с 1941 года по 2001 год – 60 лет подряд. Своим разборчивым, четким почерком он делал записи в блокнотах и школьных тетрадях несколько раз в неделю. Иногда это был краткий отчет о главном событии вчерашнего дня: «Встретил Кольку Шутова. Он обещался зайти» (запись от 17 июля 1946 г.), но чаще – пространный комментарий о том, что произошло на заводе, в семье, в городе. Мы выбрали для первой публикации его дневники за послевоенное десятилетие с 1946 года по 1955 год.

А.И. Дмитриев, как и большинство его товарищей по работе^[5], был уроженцем Молотовской области, более того, горожанином во втором поколении и потомственным рабочим.

Город тогда назывался Молотов; завод под номером 19 носил имя Сталина. Автор дневника трудился на нем контрольным мастером. Если использовать старую терминологию, он принадлежал к рабочей аристократии: получил образование в техникуме, имел высокую квалификацию, исполнял время от времени управленческие функции, жил в сносных условиях – не в бараке и не в общежитии, наконец, много зарабатывал – около 1500 рублей в месяц – меньше, чем прокурор области, но больше, чем его заместитель^[6]. Оклад жалования парторга ЦК на том же заводе имени Сталина в 1946 году не превышал 2000 рублей в месяц^[7]. В строительной отрасли заработную плату начисляли в интервале от 350 до 1200 рублей^[8]. Если для большинства рабочих «жизнь оставалась борьбой за выживание»^[9], то А.И. Дмитриев мог вести более обеспеченный образ жизни, по уровню и качеству потребления близкий к номенклатурному.

«Вчера в цехе было собрание по заключению колдоговора и я на нем выступил…. Я отвел душу. Все сказал, чем недоволен был. Сказал, что надо в магазинах давать не мороженую, гнилую картошку, а хорошую. … нужно немедленно перевести всех рабочих на 6-ти часовой рабочий день… И что иначе станция останется скоро без кадровых рабочих, потому что очень многие сошли с ума, многие ушли из цеха, а у остальных такой вид, что и они вот-вот загнутся. Сказал, что надо выдавать рабочим действительно спец-жиры, а не «соленую известку», которую сейчас возят, то есть брынзу плохого качества. Чтобы спецодежду давали доброкачественную и, кроме того, тем, кому она действительно полагается» (запись от 29 марта 1947 г.).

В рабочей среде, впрочем, он был своим среди своих: делил с ними свой досуг, обменивался новостями, часами просиживал за картами, ходил по гостям и в клуб, был не дурак выпить: «Позавчера я так напился у Яшки на работе, что не помню, как и домой пришел, даже своих денег пропил 25 руб.» (запись от 30 марта 1953 г.). И таких записей в дневнике много.

Отличался от своих товарищей по цеху разве что страстью к чтению и неутоленными литературными амбициями. Собственно, дневник в какой-то мере был для него собранием заготовок для будущих повестей, рассказов или очерков. Ведя поденные записи, А.И. Дмитриев явно ощущал себя писателем. Дневник 1946 года начинается с записи:

«У меня тоже имеется кое-какая писанина, и вот я решил тоже попытаться отдать ее в печать. Вчера я решил написать несколько рассказов из уральской жизни, хотя я больше занимаюсь писанием стихов, но думаю, что и эти рассказы у меня получатся неплохие. Ну, заранее я хвастать не буду, а с сегодняшнего дня начну их писать» (запись от 26 марта 1946 г.).

Желание стать профессиональным литератором, скорее всего, было главным побудительным мотивом – вести изо дня в день, из недели в неделю записи химическим карандашом и чернилами в блокнотах и ученических тетрадках. Писал А.И. Дмитриев грамотно, почти не делая орфографических ошибок, иногда путался в запятых и не делал различий между разговорной и литературной речью, что, впрочем, дневникам отнюдь не вредит, напротив, придает им аромат подлинности, непосредственности и живости.

В послевоенных дневниках А.И. Дмитриева преобладают четыре темы: городская повседневность, завод, семья, книги, фильмы и спектакли. Больших политических тем он касается очень редко, чем, к слову, и отличается от рабочих – коммунистов времен коллективизации. Те вели свои дневники клишированным языком советских газет. «Ни одна грамматическая или стилистическая характеристика этих предложений не представляет даже минимального отступления от канонов официальной иконографии»^[10]. Дмитриев также читал газеты, иногда очень внимательно, но партийцем не был. От политики держался в стороне, но если касался подобных сюжетов, то высказывался нелицеприятно и прямо: «Через несколько дней будет проводиться комедия в одном действии по выборам в Верховный Совет РСФСР. Какие же это выборы, когда в бюллетене будет только один кандидат. Все равно, конечно, он будет избран. Зря только средства на всю эту избирательную кампанию тратят» (запись от 6 февраля 1947 г.).

А.И. Дмитриев был страстным книгочеем. Страницы дневника испещрены наименованиями найденных, взятых в библиотеке или у товарищей, купленных и даже выменянных книжек. Из перечня книг вряд ли что-то удастся узнать о его литературном вкусе. Такое впечатление, что он читал все подряд – от Вольтера: «Даже не думал, что у него могут быть такие вещи – интересные» (запись от 30 ноября 1954 г.) – до толстенных эпопей современных ему советских писателей. Радовался, когда «...удалось выписать подписные издания: Д. Лондона – 7 томов и А. Чехова – 12 томов» (запись от 14 ноября 1954 г.); хвалил романы Бабаевского и повести Никулина: «Сегодня в третий раз прочел книгу Л. Никулина «Золотая звезда». Очень интересная вещь о работе нашего разведчика в тылу у немцев и о работе немецких шпионов в тылу у нас. Сейчас в кино идет подобная картина «Подвиг разведчика» (запись от 24 октября 1947 г.).

О литературных достоинствах повести Льва Никулина можно судить хотя бы по этому диалогу между двумя советскими разведчиками:

«Иноземцев улыбнулся, в глазах мелькнул весёлый огонёк, потом он снова нахмурился.

– Положение у нас с тобой создалось сложное. До сих пор я использовал то, что Мангейм грызся со Шнапеком, можно было лавировать... Мангейм – сила, и Шнапек уступал ему. А сейчас Мангейм как-то обмяк, а комендант упёрся и стоит на своём – суёт меня на место Ерофеева. Кажется, назревают события...

– А если тебе сегодня кончить это дело, – и в лес?

– Рановато. Срывается одна интересная операция, я готовил её три месяца. Надо довести до конца.

Они помолчали. Тася вытащила из волос шпильку и поправила фитиль коптилки. Иноземцев выглянул из шалаша. Падал мокрый снег, погода была неуютная»^[11].

Здесь важно упоминание про кино. Кажется, что Дмитриев смотрел подряд все фильмы, которые шли в кинотеатрах областного центра. Его не останавливало то, что все эти пункты кинопроката больше всего напоминали сараи – грязные, холодные, с неудобными сидениями, рвущейся лентой, нечетким звуком. В 1952 году на партийном собрании в УВД Молотовской области было вскользь замечено: «На протяжении уже многих лет в городе не построено ни одного хорошего кинотеатра, имеющиеся кинотеатры не благоустроены и не удовлетворяют потребностей трудящихся»^[12].

 Дмитриев на неудобства особого внимания не обращал, хотя искренне радовался, попав впервые во Дворец имени Сталина: «Вчера мы с Зиной в первый раз были в нашем заводском Дворце культуры. Смотрели там пьесу «Любовь Яровая» – хорошая вещь. Но лучше всего сам Дворец. Замечательный зрительный зал. Прекрасные фойе и комнаты отдыха. Всюду на стенах картины. На полу замечательные дорожки. Везде буфеты. Все чисто и красиво. Помещение просторное. В общем, очень замечательный Дворец. У нас в городе ничего подобного еще никогда не было. Вот за этот подарок рабочим действительно можно поблагодарить Солдатова» (запись от 8 февраля 1952 г.).

О знаменитом директоре завода А.И. Дмитриев в дневниках 1946 – 1955 гг. упоминает дважды: слишком велика дистанция между ними.

А вот о просмотренных спектаклях – драматических, оперных, цирковых – в дневнике множество упоминаний. Вряд ли мастер завода имени Сталина посещал премьеры, но за репертуаром местных театров следил внимательно и не пропускал случая посмотреть или послушать что-нибудь интересное. Музыкальные вкусы его в 1946 году с официальными разошлись: «Сейчас в газетах ведется кампания против композиторов. «Разбили» всех: Мурадели, Прокофьева, Мясковского и даже Шостаковича. А всего еще немного времени тому назад их превозносили до небес, давали им Сталинские премии и звания лауреатов. Вот тут и пойми простой русский человек, что же в конце концов хорошо и где правда, если сегодня одного хвалят, а через некоторое время его в грязь втаптывают. А ведь до постановления ЦК ВКП(б) все молчали, а сейчас все «тупицы» начинают писать в газетах, что музыка плохая, что ее трудно было воспринимать и т.д. и т.д. Т.е. тут надо понимать так, что хозяин говорит, то и хорошо, а что плохо – то и по мнению слуг плохо. ... Вот сейчас и пойдет музыка, от которой придется даже радио выключать. А все получается почему? Потому что выбрали в Верховный Совет разных «знатных» доярок, трактористов или «знатных» пастухов. Ну, вот они и давай подымать голос, что такая музыка, как, например, «Во поле березынька стояла» лучше, чем какая-нибудь оперная ария. Темнота на светлом месте всегда будет темнотой. Ее уже не переучишь» (запись от 24 февраля 1948 г.).

Светлых мест и в городе было немного. Молотов, ставший незадолго до войны областным центром, представлял собой хаотическое скопище заводов, рабочих поселков, барачных линий, незамощенных дорог. Город состоял из множества старых домов, лишенных всякого благоустройства. Инспектор ЦК КПСС Степан Маркович Пилипец, прибывший в Молотов в январе 1954 года с поручением сменить областное партийное руководство, зачитывал на Пленуме обкома справку о состоянии дел в городском хозяйстве: «Только 20% жилого фонда города Молотова оборудованы водопроводом, 18% – канализацией, 5% – центральным отоплением. Жилой фонд городов области оборудован водопроводом только на 5%, канализацией – на 4% и центральным отоплением – на 3%. Из 23 городов области 9 городов не имеют коммунальных бань. Нередки случаи, когда рабочие проживают по несколько семей в одной комнате, занимают под жилье совершенно непригодные помещения»^[13].

На том же пленуме высокопоставленный работник областного аппарата напомнил о том, что «...если так мы будем работать, так мы и еще 15 – 20 лет не будем иметь центра города, тогда надо его немедленно определить»^[14]. Менее поднаторевшие в риторике партийцы высказывались образнее и ярче: «Все наше хозяйство развивается, все города изменяются, возникают новые, только наш город не изменяется, если не считать изменение его в названии – раньше назывался Пермью, а теперь Молотов, – не развивается, как другие города. Если не считать строительства Сталинского завода и завода имени Молотова, то в городе почти ничего не изменилось, недостаток жилплощади увеличивается с каждым годом, канализации ливневой нет, фекальной не прибавилось, света уличного почти нет, вода загрязненная, грязи в городе хоть отбавляй. <...> Когда едешь с Перми второй, с вокзала трамваем по улице Ленина и видишь, когда с большими красивыми домами, которых, надо сказать, очень мало, 5 – 6 домов, стоят полуразвалившиеся, покосившиеся домики, и вот на душе как-то неприятно делается, четыре пятилетки прошло и так мало сделано по реконструкции улицы Ленина – центральной улицы города Молотова. Трамвай идет самым центром, а до центра далеко все такие домики стоят. Портят все настроение эти полуразвалившиеся дома не только у нас, но и у приезжающих, тем более, еще кто едет первый раз и сразу создается плохое представление о городе Молотове, так и говорят, что осталась еще старая Пермь, обидно, товарищи, слышать это. <...> Мы видим, что у нас в городе занимаются благоустройством Сталинского поселка, Комсомольского сквера, бульвара и др. Но и тут видны недостатки, недоделки. Наряду с благоустройством отдельных уголков тут же строятся предприятия, загрязняющие место, воздух, как завод смазок, нефтеперегонный и др. <…>»^[15].

А.И. Дмитриев жил как раз в Сталинском поселке в деревянном доме, по поводу которого вел непрерывную тяжбу со свойственниками, соседями и родственниками. Обращался в суд, в прокуратуру, к депутату Верховного Совета, записывался на прием к секретарю обкома, в общем, всеми легальными способами пытался обратить в свою собственность это деревянное строение без всяких удобств. Походы в коммунальную баню он аккуратно отмечает в дневнике.

Слова «на улице грязь» встречаются в том же дневнике неоднократно, иногда с добавлением: «дождь, грязь и слякоть» (запись от 13 октября 1947 г.); «всюду лужи, грязь и вода» (запись от 9 апреля 1952 г.). «В городе настоящая бесхозяйственность. Трамваи на завод не ходят, и приходится туда и обратно ходить пешком» (запись от 3 марта 1947 г.). На улицах неспокойно: раздевают, грабят, врываются в жилые дома. Милиция с преступностью справиться не может. В общем, надо сказать, что городской фон под пером А.И. Дмитриева выглядит серым, неприглядным и опасным, по отношению к человеку явно недружелюбным. И здесь он не расходится в оценках со своими земляками. Заметим только, что о городе он пишет немного. Впрочем, не забывает отмечать изменения к лучшему: «Все-таки в городе много сделали по благоустройству. Раньше, бывало, в это время – а сейчас сильные дожди начались – домой с чистыми ногами почти не придешь, а сейчас все от завода до дому приходится идти по асфальтированным дорожкам, и галоши не надо. В общем, лучше ходить стало» (запись от 9 сентября 1953 г.).

Иное дело завод имени Сталина, о котором и до войны писали: «...по технической культуре в Перми и авторитету в стране является первым заводом»^[16]. Он для А.И. Дмитриева и место работы, и источник заработка, и поле для общения, и лестница для социальной карьеры, и наконец, просто за многие годы обжитое пространство.

В послевоенные годы завод № 19 столкнулся с многочисленными трудностями связанными, прежде всего, с техническим перевооружением советской авиации. ОКБ А.Д. Швецова, функционирующее при заводе, «...предприняло последние усилия в продлении жизни мощных поршневых моторов, построив «в железе» 36-цилиндровую четырехрядную «звезду» воздушного охлаждения АШ-3ТК мощностью 6000 л.с. с турбокомпрессором наддува. Этот мотор оказался самым мощным поршневым мотором в мире, но ... время его ушло, и доводка его не состоялась»^[17]. Одновременно на заводе началось производство двигателей для пассажирской авиации – для самолетов Ил–14. «И мы сделали специальный двигатель ... на базе АШ-82. Машина работала ровно, без высокой перегрузки по высокочастотной вибрации», – вспоминал конструктор П.А. Соловьев^[18].

Все эти изменения в производственном процессе, сопровождающиеся на первых порах сокращением заказов ВВС, отражались на финансовом положении завода. Накапливались долги перед сторонними организациями. В 1948 году завод мог остановиться. «Главуглеснаб и Министерство электростанций прекращают отпуск угля и электроэнергии»^[19].

Естественно, до рабочих эта информация доходила в очень неполном и искаженном виде. Об общей ситуации на заводе они имели смутное представление. Что-то слышали, о чем-то подозревали. На заводских площадках изредка видели большое начальство, прибывшее из Москвы. Если решения, принятые в больших кабинетах, не публиковались в заводской многотиражке, то рядовые работники завода все равно в полной мере ощущали их последствия – то в изменениях в системе оплаты труда, то в увеличении рабочего времени, то в новых пунктах коллективного договора, то в вынужденных простоях: «В цехе работа уже появляется, но еще мало» (запись от 15 февраля 1954 г.).

О заводе в дневниках написано много и подробно: о технологическом процессе, условиях труда, планировании и пр. А.И. Дмитриев оценивал ситуацию на заводе, в первую очередь, по заработкам. Он чутко реагировал на новые условия оплаты, искал и, как правило, находил рабочие места, где регулярно, не скупясь, выплачивали премии. Когда же обстоятельства менялись, тут же отправлялся на поиски новой работы. Судя по всему, он прекрасно разбирался в хитросплетениях окладов, премиальных, комиссионных и иных выплат, знал все ходы и выходы и очень редко ошибался. Иногда ему приходила в голову мысль оставить завод и податься на заработки куда-нибудь на Дальний Восток «за длинным рублем», но он быстро от нее отказывался – не хотел терять квалификацию и начинать все сначала: «В среду мы с Сережкой были у вербовщика Дальстроя. Он сказал, что авиационных специальностей там не надо, а на другие народ уже набран. Предложил пойти на курсы горных мастеров, но я не согласился, а Сережка вначале было хотел пойти учиться, но когда ему в цехе отказали от рекомендации, то и он решил не ездить никуда из родного города» (запись от 3 марта 1947 г.).

В дневниках нельзя найти лирических излияний в адрес родного предприятия. Их автор – человек далеко не восторженный, однако видно, что заводом он дорожит, его интересы готов защищать, успехам искренне радуется, вместе с товарищами ждет испытаний нового двигателя: «Скоро мы уже должны будем испытывать первую машину, собранную полностью на нашем заводе. Этот день недалек» (запись от 15 января 1955 г.).

Сказать, что завод был для Дмитриева родным домом, было бы преувеличением. Он относился к нему вполне по-деловому. Мог и схитрить: «Сдал отчет за командировку. Сдал всю спецовку. Брюки и телогрейку сдал свои старые, а хорошие оставил дома. Кладовщик ничего не заметил. Наверняка, все будет хорошо» (запись от 13 июля 1954 г.).

Дмитриев легко ориентировался в заводских производственных и социальных лабиринтах, находя дорогу и к лучшим условиям труда, и к разного рода материальным и нематериальным преимуществам. Когда не получалось, по-настоящему злился: «Вот и по 12.00 часов заставили работать. Завтра я иду с утра. Спрашивается, где же рабочая правда? Ведь несмотря на то что будут давать «выходные» дни, мы каждый месяц будем перерабатывать по 84 часа. И за них даже платить не обещают. На кой же хрен тогда разные конституции и законы об охране труда, когда они сплошь и рядом нарушаются. … В общем, нет правды на Руси!» (запись от 6 августа 1947 г.).

Условия труда, вызывавшие у А.И. Дмитриева раздражение и разочарование, побуждали дезертировать с завода и строек многих менее квалифицированных и мало зарабатывающих товарищей по работе. Самовольный уход с работы с июня 1940 года вплоть до апреля 1956 года был уголовным преступлением^[20]. За него судили. Только на заводах им. Сталина, им. Молотова, им. Дзержинского в городе Молотове в 1947 году и первом квартале 1948 года было составлено и передано в народные суды 6493 дел о прогулах и дезертирстве, а всего по области под суд попали 32 375 человек. За 5 месяцев 1948 года было отдано под суд 12643 человек^[21]. Можно согласиться с оценкой современного историка: «Официальные доклады открыто указывают на то, что молодые рабочие не принимают сложившейся организации. Они выглядят апатичными и разочарованными. Короче говоря, советское общество в 1953 году столкнулось с реальным «моральным кризисом»^[22]. А.И. Дмитриев по этому поводу выражался столь же радикально: «Я сейчас вообще стал недоволен жизнью. Ведь все в мире построено на обмане. Правда, и я не отрицаю, что живу за счет своей хитрости» (запись от 4 мая 1946 г.).

Любые дневники содержат в себе автопортрет пишущего. Дневники А.И. Дмитриева – не исключение. С их страниц читателю предстает фигура человека живущего своим умом, наблюдательного, не очень доброго, расчетливого, наделенного недюжинной житейской сметкой. Увлечение книгами отнюдь не мешало ему обустраиваться в суровой и недружелюбной послевоенной действительности уральского города. Дмитриев умел ловчить, когда нужно – брать за горло, пользоваться попавшими в его ведение ресурсами – от сугубо материальных до символических общественных. Он заядлый профсоюзник, не только выпускающий сатирическую стенгазету «Крокодил», но и дорожащий удостоверением общественного контролера. С ним он мог оказывать пусть небольшое, но все-таки влияние на работников торговли и общественной кухни. Мир денег для него свой. Дневник может служить путеводителем по рыночным и государственным ценам 1946 – 1955 годов в г. Молотове, и не только в нем. Современные нам социологи назвали бы его поведение монетарным в немонетарной экономике. В дневниках А.И. Дмитриева можно найти вставную новеллу под заголовком «Молотов – Кунгур» (Поездка за картофелем)» (запись от 1 августа 1946 г.). Смысл «картофельной операции» заключался в игре цен. В г. Молотове картошка на рынке стоила 7 – 8 руб. за килограмм, в Кунгуре, самое большее, – 3 рубля. Он подробно описывает, как договорился с поездным машинистом, чтоб тот бесплатно провез его на тендере паровоза, как нашел выгодного продавца на рынке и пр. В общем, все получилось, как было задумано. Автор дневника стал большим знатоком в играх обмена: купить сапоги на рынке – «головки у них хромовые, подметки кожаные, а голенища кирзовые, но на вид приличные» – за 400 руб., тут же продать цеховому сапожнику за 200 рублей свои старые, развалившиеся, у которых «только голенища были хорошие» (запись от 8 апреля 1947 г.).

Главная ценность для автора дневника – семья. О жене и сыне он пишет много и подробно, болезненно переживает супружеские размолвки, замечает и записывает все оттенки настроения жены Зины. На 12 году брака передает на бумагу эротические сновидения. Будучи в командировке, выполняет домашние заказы, ходит по рынкам и магазинам, ищет босоножки и пр.

А.И. Дмитриев – человек советский и по образованию, и по роду занятий, и по художественным запросам, и по литературным амбициям, и – что самое главное – по умению жить в новом обществе, использовать до упора доступные ресурсы, находить укромные места, куда не дотянутся контролирующие органы, завязывать и вовремя развязывать так необходимые для решения житейских задач социальные связи. В то же время в его облике проступают обаятельные черты старого российского мастерового – себе на уме, знающего цену копейке, лукавого с начальством, тороватого с товарищами, пьющего, но умеющего обустраивать свой быт, с крестьянской смекалкой и тягой к интересной книжке, верующего, но без особого усердия, в полной мере наделенного чувством превосходства над «...какими-то подполковниками» (запись от 26 октября 1953 г.).

Сочетание советской культурности и старых заводских традиций накладывает свет и тени на фигуру А.И. Дмитриева. В его дневниках высвечивается жизненный мир квалифицированного советского рабочего, обладающего, как написали бы антропологи, ярко выраженной субъектностью, или на поэтическом языке Евгения Баратынского «...лица необщим выражением».

 

О.Л. Лейбович, доктор исторических наук (ПГАИК),

А.С. Кимерлинг, кандидат исторических наук (НИУ ВШЭ – Пермь)