Пермский государственный архив социально-политической истории

2.2

Протокол допроса судебным следователем Пермского окружного суда 1-го участка конюха Мотовилихинского заводского конного двора К. Н. Петрова с информацией о деятельности Н. В. Жужгова на посту помощника начальника Мотовилихинской милиции

1 марта 1919 г.

1919 марта, 1-го дня, г. Перми Судебный Следователь Пермского окруж­ного суда 1-го участка Пермского уезда допрашивал в качестве свидетеля, с соблюдением 443 ст. угол. суд., и он показал:

Петров Константин Николаевич, 47 лет, православный, мещанин г. Мама- дыша, Казанской г., живу в Мотовилихе, служу конюхом на заводском конном дворе, а квартирую на маленьких городских горках, д. Симонова, № 24, не су­дим, посторонний.

Показываю: я 20 лет жил в Лысьвенском заводе. Летом 1918 года, семь ме­сяцев тому назад, точно времени не помню, я поехал из Лысьвы за лошадью. По приезду в Пермь оказалось, что здесь надо брать новый пропуск, за кото­рым я обратился в Комиссариат, находившийся против Собора, но в пропуске мне отказали, не пустили ни туда, ни обратно, а когда я стал настойчиво тре­бовать пропуск, то меня арестовали и направили в 1-й участок милиции гор. Перми. Там меня, между прочим, увидел Николай Васильевич Жужгов, помощник начальника милиции Мотовилихинского завода (он был у началь­ника милиции 1-го участка г. Перми Василия Алексеевича Иванченко; по­следний - мотовилихинский, имеет в Мотовилихе дом (теперь отобранный), он был 7 лет на каторге, а потом по его словам до перехода власти к большеви­кам, работал в Лысьве по чужому паспорту). Жужгов, узнав, что я конюх, ска­зал: «Нам конюха надо, надо его арестовать». Меня отправили в Мотовилиху и определили там конюхом при милиции, причем, сначала жалованья не пла­тили, а потом положили жалованье. Там я и служил до прихода белых. У меня сохранился пропуск, выданный в Лысьве на поездку в Пермь; пропуск выдан 18(?)-го августа 1918 г., следовательно, я с этого времени нахожусь в Мотови­лихе - служил конюхом в милиции, а потом рядом, в так называемом «рабо­чем клубе», где помещаются лошади; помещался я во флигеле, кучерской; ку­черская находится саженей в трех от бани, расположенной во дворе милиции, причем между кучерской и баней стоит деревянный забор.

13-го декабря по новому стилю (это число я нарочно запомнил) с вечера я сидел в помещении милиции. Часов около 9-ти вечера слышу, стали что-то суетиться «те самые, что всегда расстреливают»: сыщики при милиции Кузне­цов и Артамонов и еще двое пришли из Чрезвычайной комиссии, как их звать не знаю. Они стали говорить мне: «Чего сидишь, ступай спать». Из таких раз­говоров я уловил, что ночью будут расстреливать Горного Начальника Темни­кова, его сына, инженера Иванова и других. Я ушел к себе в конюховскую, хотел было лечь спать, но не спится, жалко как-то, в особенности Темнико­вых, отца и сына; говорят, сам Темников человек очень хороший, и что их безвинно взяли. По прошлым примерам я знал, что расстрелы проходят в бане ровно в 11 часов ночи. Поэтому к 11 часам я подошел к заплоту, отделя­ющему конюховскую от бани, и стал смотреть в щелку. Стою и даже не шелох­нусь, как бы меня не заприметили и самого не пристрелили. В 11 часов ночи ведут в баню много арестованных. Когда их проводили мимо меня, один из них, сын Темникова (он был еще в фуражке) вскричал к ведущим их мили­ционерам, в числе которых были упомянутые Артамонов, Кузнецов и двое из «чрезвычайки»: «Товарищи, разберите, в чем дело!». На это ему ответили: «Иди, не разговаривай, контрреволюционер!» Из остальных арестантов в это время кто плакал, кто вздыхал: «О Господи, Господи!». Кто и что говорил - нельзя было разобрать, а разглядеть за темнотою я тоже всего не мог, но по предыдущим разговорам в милиции знал, что будут расстреливать Темнико­вых и других. Только завели арестованных в баню, как оттуда раздались раз за разом револьверные выстрелы, числом, я думаю до 25-ти, сопровождаемые криками и «ревом» расстреливаемых и хохотом палачей. Впоследствии бабы рассказывали, будто Темникову отрезали руки и ноги, но я полагаю, что ниче­го подобного не было, так как расстрел произошел очень скоро. Когда вы­стрелы и крики прекратились и производившие расстрел ушли из бани в ми­лицию, я поспешил к себе в кучерскую, так как знал, что сейчас придут ко мне за лошадью. Действительно, вскоре за этим в мое окно постучал старший ми­лиционер Павел Иванович Плешков, который всегда отвозил тела казненных, и говорит: «Костенька, запрягай лошадь». Я запряг лошадь. Плешков сел на сани и поехал в ограду милиции, а я опять пошел к щелке забора посмотреть. Таким образом, я видел, как из бани вытащили тринадцать трупов, которые уложили на сани. При этом вытаскивающие смеялись: «Надо их веревками привязать, а то растеряем дорогой!» Вытаскивали те же, кто расстреливал: Артамонов, Кузнецов, два из «чрезвычайки», Плешков и еще какие-то мили­ционеры. Все казненные были в одежде. Когда разговор зашел о веревке, я опять поспешил в кучерскую, так как знал, что за веревкой опять придут ко мне, и, действительно, явился Плешков, потребовавший веревку, которую я ему дал. Убитых увезли, вероятно, на Каму, так как они всегда казненных возили на Каму и спускали под лед. Сужу об этом потому, что в этот раз, как всегда, они взяли с собой, кроме лопат, три острые железные пешни, которые возвратили мне сильно оледеневшими. Вернулись они в тот раз часа в два ночи, и тот же Плешков передал мне лошадь с санями, причем, сани оказа­лись сплошь перепачканными кровью. Конечно, отвозил убитых не один Плешков, но кто был с ним еще - не могу сказать. На другой день утром я за­глянул в баню и видел, что весь пол в бане залит кровью, «крови было нарав­не с порогом». Обыкновенно после расстрелов большевики заставляли аре­стованных женщин мыть баню, но после этого расстрела не успели сделать этого, и кровь так и осталась до прихода белых, ее видели женщины, прихо­дившие разыскивать своих убитых родственников. После прихода белых баню эту вымыли, и в ней уже не раз мылись солдаты.

Раньше милиция и Чрезвычайная комиссия находились вместе в одном доме, но потом, месяца за три до описываемого расстрела, «чрезвычайка» пе­реехала в другой дом (Корнилова) и здесь осталась только милиция (она по­мещается в казенном доме на Большой улице). На другую ночь после того, как я поступил на службу, когда оба эти учреждения находились еще в одном доме, я услышал во дворе шум и видел, как из бани стали вытаскивать покой­ников и увезли на телегах. Не помню, в этот ли раз или впоследствии, я насчи­тал семнадцать трупов. Вообще расстрелы в бане происходили часто, в осо­бенности пока здесь находилась «чрезвычайка», а потом, когда осталась одна милиция - пореже («чрезвычайка» расстреливала у себя). Расстрелянных, если их было немного (по два-три человека) складывали, должно быть, в ко­нюшне при милиции, а когда их набиралось побольше - увозили. Из расстре­лянных раньше я никого назвать не могу, так как не интересовался этим и не видел их, а последним случаем заинтересовался, так как услышал, что будут расстреливать «начальников». Когда я увидел упомянутых 17 трупов, то в ужас пришел, и потом, слыша выстрелы в бане, не выходил.

При осмотре бани бабами после прихода белых я находил в бане железных щипцов, и не говорил бабам, что этими щипцами, вероятно, тиранили каз­ненных, но подобные щипцы были в дворе под навесом и могли попасть в баню: этими щипцами собачники, по распоряжению начальника милиции, ловили собак, которых затем убивали, убитых собак обдирали в той же бане, а потому туда могли попасть и щипцы.

Из лиц, принимавших участие в расстрелах и убийствах, кроме упомяну­тых Кузнецова, Артомонова, двух из «чрезвычайки» (имен их не знаю, они молодые ребята) и Плешкова я никого назвать не могу. Лица эти действовали, конечно, «не сами собой», а по распоряжению своего начальства: начальника милиции, Чрезвычайного комитета и проч. При моем поступлении началь­ником милиции был Алексей Иванович Плешков, брат упомянутого П. И. Плешкова, а спустя месяца три его сменил Иван Васильевич Зенков.

А. И. Плешков был явный с. р. и не ладил со своим помощником Жужговым, большевиком, который все добивался, чтобы «круче поступать», вследствие этого Плешков и ушел с должности. Павел Плешков был ярый большевик, Зенков - тоже, они «отчаянные». При наступлении белых на Мотовилиху Зен­ков и Павел Плешков с другими «партийными» (так как красноармейцы ушли раньше) до последнего момента отстреливались из пулемета, а Жужгов еще в 3 часа уехал на лошади, как сам говорил, «с большими деньгами». В милиции служил некто Новоселов, служивший начальником по уголовному розыску; я не видел, чтобы он лично принимал участие в казнях, но Артамонов и Куз­нецов были его подчиненные, служили у него. Вообще, старшие чины только отдавали распоряжения, а исполнителями были другие. При бегстве из Мото­вилихи Новоселов посылал меня вниз по Каме с красноармейскими котомка­ми, но я уклонился и видел, что на этой телеге выехали Новоселов, Кузнецов и с ними еще человека три. В рабочем клубе под навесом большевики остави­ли 44 ящика динамиту из числа около пятисот, которые они дня за три до за­нятия Мотовилихи белыми сначала свезли в ограду, но потом большую часть вывезли и потопили в Каме. Туда же под навес они привезли бочонок с поро­хом. Накануне прихода белых я слышал, как Зенков в разговоре с другими говорил, что при занятии белыми завода они обольют ящики керосином и подожгут, а сами уйдут, и тогда от завода ничего не останется. Агента «чрез­вычайки» Ивана Алексеевича Новоселова я по имени не знаю; некоторых слу­живших в «чрезвычайке» я знаю в лицо, а по фамилиям назвать не могу. На­чальника Чрезвычайной комиссии Завьялова и Мясникова, председателя ис­полнительного комитета, я только слышал *; помощника его Терехина(?) тоже не знаю, как равно агента Александра Леденцова и рабочего 2-го снарядного цеха Лифанова. Вообще я больше ничего особенного сказать не могу. Больше меня должны знать милиционеры, так как они дежурили по ночам, и на их глазах все происходило. Некоторые из этих милиционеров постарше, беспар­тийные, остались на службе и в настоящее время, но назвать их никого не могу. Перечисленные мною лица: Зенков, Жужгов, Новоселов, Артамонов, Кузнецов, Павел Плешков и другие - все служащие из завода. Больше ничего показать не могу.

Показание мое прочитано и записано верно.

Вписано: «в особенности». Неграмотный.

И. д. судебного следователя (Подпись)

ГА РФ. Ф. р-9440. Оп. 1. Д. 3. Л. 100-103. Подлинник.